Прошло три года с тех пор как в Киркволле воцарился мир. Маги получили относительную свободу, но какой ценой! Это стоило множества жизней, и город теперь пропитан кровью и морем, правда эти два запаха похожи -оба с оттенком соли и железа. Этот мир взял большую цену. В этом восстании погибли великие люди, кто-то по своей глупости, кто-то был вынужден идти на крайние меры, кто-то стал жертвой обстоятельств. Командор Мередит падала жертвой лириумного меча, и своей глупости, Первый Чародей Орсино был вынужден обратиться к магии крови, чтобы защитить себя и своих подопечных, а Владычица Эльтина была заложником сложившейся ситуации. В то же время в Ферелдене было побеждено великое зло, масштаб которого просто не сравним с погибшими во время восстания в городе Цепей. Мор унёс за собой десятки тысяч жизней, но люди продолжают жить, их вера не сломлена, ведь у них есть героиня, защитница. Но мало кто знает, что у неё за душой и как она живёт сейчас, война изменила её до неузнаваемости, и от прелестной эльфийки не осталось и следа. Некогда добродушная девушка стала безумно жестокой, возможно даже получала удовольствие от своей жестокости. Но что же стало причиной таких изменений? Война, война меняет, не все могут остаться собой столкнувшись с порождениями тьмы лицом к лицу, вот и она не смогла - просто не хватило сил. Девушка чувствовала что скверна текущая в её жилах убивает, и с каждым днём становилось всё более невыносимо терпеть ту боль, что она причиняет. Казалось, что от этой боли Сурана сходила с ума, а поддержки она не видела ни от кого, да и чем можно было ей помочь? Её воспоминания остались где-то в юности, когда всё было просто, когда не было проклятой войны, когда она была собой и когда не было этой проклятущей боли во всем теле. С тех пор девушка стала жестокой, она старалась причинить такую же боль, какую чувствовала сама. За то время, Нерия уже успела получить удар в самое сердце, от человека, что стал для неё спасение во всем происходящем. Вы спросите "Что же произошло?" Когда девушка навсегда потеряла своего любимого храмовника, она старалась жить дальше, и зачем-то ввязалась в глупую игру с человеком, что в конце всех приключений просто бросил её, заняв трон. После коронации девушка осталась одна, наедине со своей болью. Но нет, она не убивалась по поводу этого шема и не хотела его любви. На самом дне её сердца все так же был тот самый храмовник, которого она до сих пор любила, но уже не могла совершить эту ошибку снова, просто не могла, она не хотела больше любить, а если и когда ни будь она встретила его, то не смогла бы ответить чем-то сильным, кроме боли которую она испытывала каждый день. Из за этой боли девушка, казалось, сходила с ума, но держалась, чтобы остаться в рассудке, ведь пока она нужна людям, она будет бороться, бороться, пока сердце не перестанет биться, пока она не умрет, она будет бороться. Однажды девушке пришло письмо о том, что её отец скончался во время восстания в Киркволле, и хоть она никогда не знала отца, от этой новости ей хотелось кричать. Вроде в один момент нашла всё, и тут же потеряла. Но она знала о том, кто ответит за смерть... кровь за кровь. После окончания войны эльфийка начала понимать Тейрна Логэйна, с которым она осталась в дружеских отношениях, только после того, как она столкнулась с войной лицом к лицу, женщина поняла, почему он стал таким жестоким по отношению к окружающим его людям. И любил только свою дочь, как для тейрна была Анора, так для Сураны был тот самый храмовник из Башни круга, но что с ним теперь Нерия не знала, а когда узнала, то не хотела вмешиваться в его жизнь снова. Он был единственным, кому магесса никогда не причинит боли, даже если он предаст её. Жестокость порождает, жестокость, и невозможно винить человека лишь за то, что он не смог выстоять под напором смертей, за то, что он перестал быть таким, каким его знали. Война меняет людей, и некогда хрупкий цветок может стать колючим терновым кустом. Но даже в этом кусте есть надежда, что не погаснет до тех пор, пока жизнь есть в его теле. Скверна, текущая в её венах, заживо сжигает и без того хрупкую эльфийку, иногда она кричит по ночам, не в силах терпеть эту боль. Просыпаясь в слезах, женщина не может уснуть до утра, и в глубине души она так хочет быть кому-то нужна, но уже выучила урок, что доверять шемам нельзя. За то время она сполна ощутила что такое одиночество, и лишь один человек во всем дворце, может понять её. Логэйн так же, как и она, чувствует эту невыносимую, сводящую с ума боль, и каждый день ему кажется, что скоро придет его время и он отправится на встречу с Создателем, а пока что они оба будут бороться, бороться до тех пор, пока это будет возможным. Но если она и умрет до того как отмстит за убийство отца, то вернется в образе демона и уничтожит убийцу. Говорят, смерть ей к лицу, но нет: месть ей к лицу, и умирать она будет с улыбкой, она простит Алистера за то, что он так поступил с её беззащитным сердцем, она простит Ульдреда за то, что он искалечил жизнь всех магов, но она никогда не простит ту, что пытается занять её место рядом с её Калленом.

До того, как огненный дождь пролился на Донецк, Славянск, Горловку, Луганск и другие города Донбасса на войну мне было попросту плевать. Фильмы о войне смотрел в лучшем случае, если это был какой-то разрекламированный блокбастер или старый советский фильм на 9 мая. Книги о войне так тем более не цепляли. Пытался начинать читать Хэмингуэя «По ком звонит колокол», но столкнулся с собственным равнодушием уже на 10 странице. Гораздо интереснее мне было читать о внутренних переживаниях героев, о наркоманском опыте героев «Реквием по мечте», о раздвоении личности протагониста в «Бойцовском клубе». Мысли солдата мне были безразличны. В особенности читать о взрывах, окопах, снарядах, воронках, смерти, крови и боли. Возможно, таким образом мое подсознание меня защищало от той стороны жизни, с которой мне ещё рано было знакомиться, но это случилось и к чему я был вовсе не готов.

Разумеется, моё окружение было таким же. Люди, которые любили читать о жизни, но не о смерти. С первыми взрывами и намеками на боевые действия всё моё окружение рассыпалось. Они уехали и остались верны своему образу жизни. Я тоже остался верен себе, точнее своим внутренним чувствам. Я не хотел уезжать из Донецка, несмотря ни на что. Не жалею о таком решении и даже горжусь им, ведь благодаря войне я увидел иную грань жизни, которая раньше была скрыта от моего взора. Я познакомился с войной.

Война не прошла бесследно. Я не говорю о физическом изменении, а скорей о внутреннем. То о чем знаю только я и сейчас пишу об этом. Стоя в толпе, находясь среди людей мне почему-то вспоминаются те дни, когда Донецк был абсолютно пуст, а колыбельной для дончан была канонада. Тогда во всем городе было неспокойно и безопасных мест просто не было. Наши «бомбоубежища» скорей могли стать братскими могилами, чем спасительными укрытиями. Ежедневно мы общались с соседями и делились слухами о грядущем обстреле нашего района, делились информацией с фронта, которую узнавали у ополченцев, которые возвращались с передовой домой на несколько дней на выходной. Тогда мы все были одним целым. Все равны. Каждый из нас не знал, наступит ли для него завтра или это его последний день. Мы все вместе играли в русскую рулетку, в которой вместо одного патрона в барабане было 5 и шансы выжить были не велики. На наших глазах уничтожалось то, к чему мы привыкли и что любили всей душой. В это время, весь мир наблюдал за нами, как за тараканами в банке.

Важнейший принцип демократии- равенство. Как бы парадоксально не звучало, но именно равенство принесла война. Она отняла у нас всё и взамен дала то, чего в гражданской жизни нет. Перед смертью мы все равны и в те жаркие дни мы это не просто понимали, мы чувствовали. Особенно в те моменты, когда поступали сообщения о количестве убитых в соседнем районе. В любой момент, ты мог стать одним из них. Никто не был застрахован. Ни богач (если он не сбежал), ни продавец на рынке, ни офисный клерк в центре города, ни водитель, ни солдат на передовой. Гибли и дети. Война никого не щадила.

Несмотря на все ужасы войны, она показала нам истинные ценности, о которых мы уже сейчас вновь начинаем забывать. Теперь я начинаю понимать, почему меня жутко раздражают возвращальцы, мажорчики, позеры и пафосники. Для меня они признак прошлой жизни. Мирная жизнь проникает в нас. Если посмотреть большие группы в социальных сетях, на странички пользователей, то складывается впечатление, что войны и вовсе не было. Её и не было для них. Глядя на них, я вспоминаю себя и мне становится противно. Мне стыдно за то, кем я был до всего произошедшего. Я благодарен войне за то, что она изменила меня.

Своими снарядами война разрушила не только дома, инфраструктуру и убила людей. Бомбы разворотили привычный мир, встряхнули людей и поставила мозги на место. Разворошив болото потребления, война отделила настоящее от фальшивого. Добровольцы шли на войну, чтоб защитить своих близких или помочь людям отстоять свое право на свободу и независимость. Кто-то предпочел бежать и остаться в стороне. Каждый сделал свой выбор.

На время активной фазы в Донецке не было того, от чего меня всегда тошнило- пафоса и глянца. Не было модных девочек и мальчиков на крутых тачках, которые считали себя хозяевами жизни, потому что мама с папой дали им нужное количество денег. Стоит заметить, что будь каждый на их месте, так же думал, потому что на тогда абсолютно все решали деньги. На тот момент, в Донецке правил культ денег. Люди жили ради денег и для денег. Пропаганда беззаботной жизни лилась со всех щелей. Увы, но деньги тебя не спасут от летящей мины и уж тем более не восстановят твое физическое или психическое здоровье. Поэтому они бежали из Донецка.

И напротив. Нашлись те, кто нашел в себе силы и пошел на войну. Они пожертвовали не только своими телами, но скорей поставили на кон свои души. После войны они не смогут вернуться к привычной жизни. У кого были семьи, дети, придут домой и займутся привычным делом. Но есть и те, кто пошел на фронт в возрасте 18-ти лет. Их сверстники учатся в институтах, ходят по кафешкам, развлекаются в клубах. Им быть может и хотелось этого же, но внутренний долг не позволяет. Не думаю, что и после окончания боевых действий они смогут найти себя на гражданке. Им придется влачить жалкое существование. Они будут с сожалением вспоминать войну и считать это лучшим временем в их жизнях, потому что они знали смысл своей жизни. Ведь на войне все проще.

«Война замещает сложные серые зоны повседневной жизни жутковатой невозмутимой ясностью. На войне ты обычно знаешь, кто тебе друг, а кто враг, и знаешь, как поступать с теми и с другими.»

(из статьи Уильяма Бройлза «ЗА ЧТО МЫ ЛЮБИМ ВОЙНУ»).

Сейчас мы видим, как люди возвращаются. Это безусловно хорошо, но они продолжают пропагандировать образ жизни потребителя, считая акт потребления своим наивысшим достижением. Грань между людьми пережившими ад и отсидевшимися — огромная. Наверно поэтому мне невыносимо наблюдать за их образом жизни. С возвращением этих людей болото потребления вновь нас начало засасывать. То от чего нас в 2014-ом оторвали, сейчас вновь поглощает нас. Мы сейчас столкнулись с угрозой повторения 2014-го, но речь не о войне, а о том, что наше общество может быть вновь не готово. Вновь люди расслабились, посчитав, что война окончена. Но это не так. В нынешнем состоянии ситуации не может продержаться долго. Рано или поздно, но её прорвет и последует новый виток вооруженного конфликта. Дать возможность себе расслабиться непозволительно в нашем положении.

Непрекращающийся конфликт постепенно меняет взгляды украинцев и ведет к "геополитическому разводу века", как об этом говорится в докладе "Атлантического совета". Речь идет об отдалении друг от друга двух стран, веками бывших частью одной империи, пишет колумнистка The Washington Post Энн Эпплбаум.

"Торговля между Россией и Украиной, чьи экономики были переплетены со времен Средневековья, сократилась. На Украине ее заменила торговля с Европой и остальным миром. Теперь Индия, а не Россия главный покупатель украинского продовольствия. Древние религиозные связи между двумя странами тоже исчезают: Украинская православная церковь теперь официально отделилась от Москвы. Даже связи между людьми слабеют: поскольку запреты на прямые перелеты между двумя странами теперь ограничивают передвижение, украинцы менее склонны жить и работать в России и ездят скорее в Польшу", - перечисляет автор статьи.

Некогда всемогущее культурное влияние России тоже исчезает. Украинские радиостанции обязаны давать в эфир определенный процент украинских песен, а многие российские государственные телеканалы запрещены на том основании, что они транслируют военную пропаганду. "Некоторые хотят пойти еще дальше: на прошлой неделе региональный законодательный орган во Львове, не подумав, заявил, что хочет запретить все русские книги и музыку. Обеспечить соблюдение такой меры в этой глубоко двуязычной стране не сможет никто", - отмечает Эпплбаум.

"В этих мелочных дискриминационных мерах выражено чувство бессилия из-за бесконечной войны. Они бессмысленны еще и потому, что более основательный, тектонический сдвиг уже идет. Благодаря войне и гневу против виновных в ней украинцы сами переходят на украинский - каждый год об этом говорит все больше людей. Благодаря войне различные регионы огромной страны сближаются все теснее", - считает журналистка. Все больше украинцев определяют себя как европейцев и понимают, что это означает необходимость гласности и организованности в стремлении к переменам, добавляет она.

Российское вторжение, изначально призванное наказать прозападное правительство Украины, подтолкнуло страну в радикально ином направлении. По мнению Эпплбаум, это напоминание о том, что якобы стратегические таланты Владимира Путина на самом деле весьма ограниченны: его вмешательство превратило некогда дружественную соседнюю страну во врага. "Украина - прекрасное напоминание о том, что насилие может иметь неожиданные последствия, а сиюминутная победа в долгосрочной перспективе - привести к поражению", - заключает Эпплбаум.

Война страшна не тем, что там отрывает руки и ноги. Война страшна тем, что там отрывает душу. Я недавно перечитывал выдержки из публикаций Светланы Алексиевич, которые цензура «завернула». Там была фраза: «Да где ж его найти на войне, хорошего человека?». Война оказывает на общество тот же эффект, что и публичная казнь − снимает все запреты. Раньше, в мирной жизни, был уровень «нельзя», а потом – бабах! Оказывается, можно убивать людей. И уровень «нельзя» падает, практически исчезает. Если можно убивать людей, значит, можно все. С психикой, с твоим мировоззрением это делает жуткие вещи, переворачивает шкалу ценностей и весь мир с ног на голову.

Сначала мы все думаем: «Я ж такой молодой и красивый, я центр вселенной. Я единственный и неповторимый. Меня не убьют». Потом тебе прилетает в бронежилет куском железа, и ты понимаешь, что ни фига, ничего подобного: «Оказывается, я не центр вселенной, а такой же кусок мяса, как и все. Оказывается, я так же могу валяться на обочине обгорелым куском грудины». Ты это понимаешь не мозгами, ты это чувствуешь своим мочевым пузырем. Меня могут убить – ты начинаешь ощущать это на 100%. Это меняет тебя полностью.

Снятие запретов – это самое страшное, что происходит на войне. Но самая большая проблема, это то, что будет после. Война проста тем, что есть чёрное и белое, «свои» и «чужие». Причём круг «своих» сужается до тех людей, с которыми общаешься лично. По-настоящему свои – это, по большому счёту, только твой взвод. Соседний батальон – это уже наполовину свои. Когда человек возвращается оттуда в мирную жизнь, он смотрит на людей, и это уже на треть свои. Я, когда вернулся из Чечни в Москву – да и не только я, все ветераны об этом говорят – почувствовал, что возникает ненависть к мирным людям, к гражданскому населению. Тебе хочется убивать, потому что «я там, а вы-то здесь че»?Человек – это не разум, а химия. Мы руководствуемся надпочечниками. Мы живем адреналином, эндорфином и всеми гормонами, которые вырабатывает наш организм. Наши эмоции зависят от этого. Война – это постоянное нахождение под страхом смерти, в напряжении, в ожидании. Организм перестает вырабатывать те гормоны, которые отвечают за положительные эмоции. У тебя уходит радость, доброжелательность, любовь – все положительные чувства. При этом гипертрофируется выделение таких гормонов, которые отвечают за ненависть, за агрессию, за желание убивать. Перестраивается не только твой мозг, перестраивается твой организм. Возвращаясь в мирную жизнь, ты первые полгода банально не сможешь улыбаться – у тебя нет тех гормонов, которые отвечают за радость. Мне на восстановление потребовалось лет пять. Шаламов писал, что как уходят чувства, так они и возвращаются. Умение любить возвращается последним.

Черное есть только одно – это смерть. Причем не каждая. Если прилетело в голову и ты умер сразу, ничего не почувствовав, это не такая уж и плохая смерть. Плохая смерть – это когда тебе всё оторвало, кишки вытащены, и ты лежишь, но всё понимаешь. Вот это по-настоящему чёрное. А все остальное – белое. Ты живой – это белое, тебя ранило – это тоже белое. Тебе повезло. Поэтому если черное это только смерть, то если мы взяли пленного, какого-то непонятного журналиста, считаем, что он диверсант, мы его избили, прикладом ему сломали нос – это белое. «А чего такого, мы же его не убили». Избиения и пытки на войне лежат в градации белого. Это мировоззрение опять же переносится сюда, в мирную жизнь. Ехал на машине, увидел, как неправильно припарковался какой-то придурок, вышел, избил его, тебе дают пять лет. За что? Что я такого сделал? Я ж его не убил. Или еще хуже, пелена с глаз спала, а под ногами - уже труп. Со мной один раз чуть так не было. Погнался за грабителем, который выхватил у девушки сумку. Вытащил нож. Слава богу, он скинул сумку на ходу, и я остановился. А догнал бы - убил. И даже не помнил бы как. Я был в состоянии абсолютного аффекта. Это тоже надо лечить. Обязательно нужна реабилитация, и это должна быть государственная программа. Это та проблема, с которой Украина столкнется после войны. И об этом надо задумываться сейчас.

Приведу два примера. Первый - это Цхинвали, две тысячи восьмой год. Когда около дубовой рощи, где грузинскую армию накрыла авиация, двое осетинских ополченцев на обочине дороги жгли труп грузинского солдата. Обложили его ветками и палками и жгли. Я спросил, зачем они это делают. Они сказали, что не из ненависти или глумления, но просто август месяц, плюс тридцать пять, воды в городе нет, трупы никто не закапывает и может начаться эпидемия. Я пошел фотографировать. Они предупредили, что у погибшего в разгрузке еще остались патроны, может постреливать. Я кивнул. Отфотографировал. Потом мы стояли, курили. На обочине в костре горело тело солдата. Время от времени ополченцы подкидывали в огонь дрова.

И второй пример. Россия. Лет пять назад. Пистехина Нина Александровна. Санитарный врач из Липецка. Мать погибшего в Чечне Дмитрия Пистехина, офицера. Сгорел от взрыва боеприпасов, когда пытался их потушить. Нине Александровне за смерть сына полагалось жилье. В любом регионе на выбор. Когда-то в истории России был еще такой период. Она выбрала Москву. И - о чудо, это жилье ей дали. Однокомнатную квартиру. В свежепостроенном доме Главкомата Внутренних войск. Я там был, у меня там друзья живут. Отличный дом, шикарное место. Но потом времена изменились. И решением суда эту московскую квартиру у неё под каким-то предлогом отобрали. Она сначала переселилась в гараж. Потом жила в подсобке у Льва Пономарева, в организации «За права человека». Ночевала на столе. А когда с ней встречался я, она жила на Курском вокзале. С двумя сумками документов. Иски, судебные решения, ссылки на законы, запросы в прокуратуру, отписки, отписки, отписки… Эта квартира стала её целью. Не как материальная ценность - как компенсация за гибель сына. Как благодарность от государства, за которое он погиб. И еще у неё была банка из-под майонеза. Когда на достала эту банку, я как-то сразу понял, что в ней окажется… Шерсть на затылке заранее полезла дыбом. В общем, в ней, в этой банке она носила с собой останки своего сына. Дмитрия Пистехина. Старшего лейтенанта. Она его так и не захоронила, все хотела установить причину смерти - государство это она ненавидела уже патологически и в официальную версию не верила. Но «органический материал», как это называется в судебно-медицинских документах, был сильно поврежден термически и для лабораторной работы был уже не пригоден. Так она и жила. На Курском вокзале. С двумя сумками документов. И банкой из-под майонеза. В которой лежали кости её сына.

Вопросы из зала:

Есть ли на войне место женщинам журналистам?

Аркадій Бабченко: Женщине на войне как журналисту легче, потому что это мужской мир и к ней в любом случае будет больше внимания. Ей будет проще получить какую-то информацию. Сложнее чисто в бытовом плане, потому что это опять же мужской мир. Я может быть сексист, но считаю, что женщине на войне не нужно быть, потому что хотелось бы, чтобы те изменения, которые происходят в голове, женщин не касались. Мы все видели, что война может сделать с человеческим телом. Убьет - ну, убьет. А если в лицо рваным железом попадет? Если лицо оторвет? Челюсть? Глаза выбьет? Ноги оторвет? Обгоришь? Мужик - ладно. Но война когда-то все равно закончится. А женщине будет тяжелее жить с такими ранениями.

Имеет ли журналист право брать в руки оружие?

Аркадій Бабченко: Брать в руки оружие – это табу. Только если тебе угрожает непосредственная опасность. Только для непосредственной защиты своей жизни. Журналист на войне – как священник. Если едешь волонтером, то ты обычный гражданин своей страны. Но если работаешь журналистом - то работаешь журналистом. Разгружать «гуманитарку» – да, конечно, без проблем. Но разгружать КАМАЗы с боеприпасами – уже нет. Твоя отстраненность – это с одной стороны хорошо, а с другой – плохо. Твоя профессиональная обязанность – разделить судьбу батальона, с которым ты находишься там. Если тебе суждено погибнуть с этими людьми, значит, придётся погибнуть. Оружие ты всё равно брать в руки не можешь. Но, с другой стороны, отстраненность является частью твоей безопасности. При попадании в плен это дает тебе возможность защищать себя своей непричастностью.

Где должна проходить грань в военной журналистике?

Аркадій Бабченко: Нельзя врать. Надо стараться быть объективным. Находясь на одной стороне, ты попадаешь под мировоззрение одних людей. Находясь на другой – под влияние иных. Журналистика – это в какой-то степени предательство. Ты используешь этих людей. Нельзя участвовать в преступлениях. Нельзя провоцировать и пропагандировать. Писать надо так, чтобы никого не подставить. Журналистика – это не писать, что думаешь, это, прежде всего, думать. Думай, о чём пишешь, потому что одно неосторожное слово может стоить кому-то жизни.

Аркадий Бабченко «Как война меняет человека»

Расшифровка Ліза Сівєц

Поучаствовать в проекте можно

Лада Егорова

Война меняет человека. Как бы ни хотелось верить в то, что ты способен вернуться в гражданскую жизнь собой, - это самообман. Война, любой ее вид, ожесточает. Заставляет быть равнодушным – к смерти, к подчинению, к фатальным приказам. И даже не важно, в каком виде войны ты поучаствовал. Соприкоснувшись с ней однажды, ты больше никогда не покинешь ее, нося как ребенка в своем теле, памяти и душе.

Абстрактно где-то все еще существует твой дом. Он есть, есть город, в котором тебя должны ждать. Эта мысль согревает ровно до тех пор, пока ты туда не приезжаешь. А потом ты уже не чувствуешь, что дом – это дом. В целом, спектр твоих чувств трясет постоянно. Сбиваются ценности, теряются моральные устои, забываются идеалистические взгляды.

Тебя, в принципе, мало что интересует. Самой веселой шуткой по праву считается шутка про побратимство. А самой актуальной темой (и для юмора тоже) является смерть. Ну конечно, это ведь война. Ты черств, груб, всегда абстрагирован, направлен на себя. Медленно сходишь с ума. Неуютно здесь и неуютно в мирной жизни. Оттого ты и мечешься, в попытках найти душевный покой хоть где-то, бросая себя в самые разные сферы жизни, но в глубине души понимая, что ничего не найдешь.

Ты возвращаешься в ряды бойцов, но бойцов среди них можно пересчитать на пальцах. Люмпенизированное общество. Общество, утратившее цель, шатающееся как зомби в попытках обрести смысл пребывания здесь. Другая война. Война с самим собой. Война с глупостью. Война с деградацией. Воевать приходится каждый день. И не всегда победа на твоей стороне.

А в родном городе на улицах, в бывших местах общего досуга, в магазинах к тебе подходят некогда близкие люди или просто знакомые. Пытаются заговорить. Но их слова пусты. Как пусты и неинтересны тебе больше темы этих разговоров. Поэтому чаще всего ты говоришь, что уже пора идти. Извиняешься и быстрым шагом удаляешься прочь. Потому что ты уже не ты. И этот город, мирный и пассивный, больше не понимает твоих переживаний.

А дома (то есть, в бетонной коробке с теплым названием, не отражающим ныне действительности) семья ждет, что ты будешь тем же, кого они сопроводили когда-то на войну. Не хмурым, не закрытым в себе и день изо дня в голове не перебирающим отрывки событий. Они ждут, что ты будешь весел и жизнерадостен, будешь верить в добро и сострадание, любить и дарить любовь. Нет. Ты не готов раскрываться, они не готовы принимать нового тебя.

Объяснять свои переживания все равно, что биться головой об глухую стену. То же самое чувствуют и они. И кажется, что тут тебе больше нет места. Ни в этом доме, ни в этом городе, ни в этом обществе.

Ты можешь уйти с войны. Сбежать и уехать далеко. Но война никогда не покинет тебя, разрывами в памяти вороша то, что ты старался похоронить.